|
Александра Боткина. Иван Крамской и Павел Третьяков, страница 4
Крамской смущен выражением Павла Михайловича, что видеть картину будет для него событием: «Я понимаю очень хорошо,- пишет он,- что все приготовления мои к ней носят на себе какой-то чуть не торжественный характер: ездить за границу, строить нарочно мастерскую, взять размеры в 8 аршин... все это такие атрибуты, что заставляют других ждать, и вдруг...».
Он уверен, что к случае неудачи, он сможет это перенести лишь с условием, чтобы никто, кроме 2-3 человек, не видел картины. Такое несчастье не сломит его, если оно не будет ославлено.
Павел Михайлович хотел бы многое сказать в ответ, но откладывает до личного свидания. Пока он поясняет: «Я употребил слово «событие» совершенно без умысла, даже и не заметил особенного смысла, могущего в нем заключаться.
Я никогда не употребляю выражений с умыслом, если же это так иногда кажется, то ото выходит у меня так само собой; разбирая же теперь это слово, я не могу никак отказаться от него, хотя оно и смущает Вас так. Для меня лично, и только для меня, увидать Вашу картину будет событие; удачна она в моих глазах или нет, более ожидания или менее - это дело другое: почему я могу непременно ожидать непременной удачи, разве это зависит только от человека, а не от бесчисленной массы, может быть, вовсе незамечаемых обстоятельств.
Приготовления были, по-моему, самые скромные;
я ожидал больших; если же они могут иными казаться, то в том не Ваша вина была. Что Вы не показывали до поры до времени, совершенно похвально в моих глазах.
Нет ничего хуже говорить как о совершившемся факте, о еще не существующем предмете. Это наша постоянная слабость; но когда является потребность показать - не будет ли против натуры не удовлетворить этой потребности. Я вовсе не к тому говорю, чтобы Вы мне скорее показали, я могу весьма и очень часто ошибаться и не понимать, покажите кому знаете, это мне решительно все равно; но если нужно будет, когда я увижу, чтобы не знали, что я видел - никто не узнает, в этом можете быть уверены».
Крамской сознается, что это письмо Павла Михайловича помогло ему возвратить самообладание. Он находился в последнее время в очень возбужденном состоянии.
К этому времени случились некоторые обстоятельства, отвлекшие Крамского от картины. Во-первых - болезнь. Боткин посылает его на весну на юг. Во-вторых - отбор картин для посылки в Париж на Всемирную выставку. Комиссия не послали извещения ряду передвижников: Максимову, Прянишникову, П.А.Брюллову, Мясоедову, Ярошенко, Клодту. Крамской, приняв к сердцу эту обиду товарищей, предложил мысль выстроить на выставке особый павильон на частные средства и спросил Павла Михайловича, не будет ли он субсидировать это предприятие.
Павел Михайлович возмущен, что Стасов не торопится выступать, надеясь, что все уладится: «Ну не комично ли это,- пишет он,- а ведь это первый страж и оберегатель русского искусства.
Я ужасно беспокоюсь, что вся эта мерзость (т.е. устройство Парижской выставки) Вас волнует и еще более вредит здоровью и весьма сожалею, что я дал свои картины, но помочь делу, как Вы предлагали, все-таки не могу; да я вовсе и не такой богатый человек, каким могу казаться по некоторым обстоятельствам».
Описывая шум, который поднялся в комиссии, когда все художники стали требовать, чтобы брали вещи по их выбору, Крамской прибавляет: «Что же касается того, что Вы не настолько богатый человек, как можете казаться, то мне истинно стыдно... Если я чего больше боялся, так это именно, чтобы не сделать что-нибудь такого, из чего можно было бы заключить, что я на что-либо посягаю...».
Павел Михайлович оправдывается: «Я сказал что не настолько богатый человек (как может показаться) - не в упрек, а в извинение, что не мог или не хотел сделать того на что Творчество Ваше могло рассчитывать, так как действия Академии действительно возмутительны (и понятно предположить, что человек близко стоящий к Вашему делу - мог бы явиться пособником против поганствующей клики)».
Причину отказа Павел Михайлович поясняет в скором времени по аналогичному случаю: «Что обращаетесь Вы ко мне я это вполне понимаю, иначе и быть не может, но я направляю свои силы на один пункт этого близкого мне дела. Если я делаю Недостаточно на этом пункте, я готов и еще напрячь, но не разбрасывать в разные стороны».
Комиссия по отбору картин для Парижской выставки договорилась с передвижниками. Крамской назначил к посылке десять своих вещей. Павел Михайлович, одобряя его выбор и даже рекомендуя прибавить «Майскую ночь», все-таки сетует: «Очень бы рад был,- пишет он,- если бы ничего не брали у меня на Парижскую выставку:
Вы не можете себе представить, сколько хлопот и возни снимать, укладывать, привинчивать и т.д., еще большие хлопоты по возвращении вещей, промывка, починка рам, снова ввинчивать кольца, наблюдать, чтобы должный наклон был при новой развеске и пр. и пр., да почти год смотреть на безобразные оголенные и запятнанные стены и все это, еще слава богу, - в сравнении с тем чувством опасения за целость вещей.
Утешать можно себя разве тем, что авось это в последний раз. Но так как нужно и непременно нужно, то я готов служить всем, что Вам потребуется, и с своей стороны особенно рекомендовал бы Вам Куинджи взять все вещи, находящиеся у меня: «Валаам», «Степь» и «Забытую деревню»... Что же касается укладки и отправки, то если бы меня попросили, я взял бы на себя все хлопоты по укладке и отправке вещей: Андрей лучше чем кто-нибудь сделает, да и для меня удобнее».
В начале 1879 года Павлу Михайловичу хотелось приобрести у Крамского два портрета: Лавровской, которую он очень высоко ценил, и Софьи Николаевны. Ни то, ни другое не удалось ему. Портрет Лавровской Крамской решил уступить Павлову. Павел Михайлович сожалеет. Он считал, что, может быть, Павлов очень и очень достоин иметь его у себя, но в частных руках портрет исчезает для общества.
продолжение...
|
