|
Иван Крамской. Глава из книги Надежды Шер о художниках-передвижниках
В стране наступила жесточайшая реакция. А передвижники продолжали крепко держать знамя передового отряда русских художников. Их травили реакционеры, в журналах и газетах без конца появлялись злобные, клеветнические статьи, и, как говорил художник К.А.Савицкий, «много разношерстных лаяло на них из разных подворотен».
Стасов - «первый страж и сберегатель русского искусства», по словам Третьякова,- не оставался в долгу. Почти о каждой выставке он писал подробные отчеты, разбирал отдельные картины, остро высмеивал тех писак, которым все равно, что писать, лишь бы «доказать, что наше искусство ничего не стоит, что наши художники никуда не годятся».
Публика, и столичная и провинциальная, все горячее принимала каждую выставку. Если на выставке бывала какая-нибудь интересная картина, так называемый «гвоздь» выставки, вспоминал много лет спустя художник М.В.Нестеров, «тогда народ на выставку валил валом, узнав об этом из утренних газет или от бывших накануне на открытии. Если такого «гвоздя» не было, то все же публика шла охотно к любимым своим передвижникам, как охотно она читала любимых своих авторов. Передвижники тоже были любимые авторы. Они тогда щедрою рукой давали пищу уму и сердцу, а не одному глазу и тщеславию людскому».
В феврале 1884 года открылась двенадцатая передвижная выставка. Зрители увидели картину Репина «Не ждали», «Лесные дали» Шишкина, «Три царевны подземного царства» Васнецова, портрет артистки Стрепетовой, написанный Ярошенко, первый раз встретились с Левитаном - с его «Вечером на пашне». Крамской дал на выставку картину «Неутешное горе» - о горе матери, потерявшей ребенка. Мысль написать такую картину возникла у него давно, спустя несколько лет после того, как один за другим погибло у него двое сыновей. Писать было мучительно картина долго не удавалась, он делал много карандашных набросков, написал несколько вариантов картины, пока наконец не остановился на последнем, четвертом... У стола стоит мать, одна... Она смотрит прямо перед собой. На ней черное траурное платье, волосы небрежно заколоты, к губам прижат платок. Она уже не плачет. Рядом на кресле - ящик с цветами, цветы на полу. Детское кружевное платье - последнее, которое она наденет на своего ребенка. Дверь в соседнюю комнату приоткрыта. На полу у двери - отражение красноватого света: это горят восковые свечи у гроба. Все кончено. Из жизни ушел ребенок, а кругом все осталось по-старому: ковер на полу, по стенам картины, на столе альбом с фотографиями, книги...
Это - одна из лучших картин Крамского. На современников она произвела потрясающее впечатление и до сих пор нельзя смотреть на нее без волнения. Ведь недаром Репин говорил, что «это не картина, а реальная действительность».
Вскоре после выставки Крамской уехал за границу, на этот раз лечиться. Доктор Боткин, с которым он подружился, когда писал его портрет, настаивал на поездке. Но Крамской пробыл за границей недолго, его тянуло домой, к привычной работе. Он волновался, писал длинные письма друзьям, знакомым, и его письма этого времени заполнены все теми же любимыми и спорными вопросами искусства, заботами о выставках, картинах, воспитании молодых художников, борьбой с академией... Стасов часто писал ему, он так хорошо понимал «волнения тревожной мысли» Крамского, так умел поддержать, воодушевить. «Не бойтесь,- писал он, - что сойдут со сцены русского искусства (как вы называете) «последние могикане». Сойдут, но на их место выступят другие, и высокое движение вперед маленькой горсточки людей - лучших людей - никогда не замрет, ничем на свете вытравлено быть не может...» И в том же письме: «Если бы даже Вы во всю жизнь ни одного холста не написали, все-таки Ваше имя стояло бы крупными литерами в истории нового русского искусства. Вы были одним из самых сильных двигателей, но что сказать, когда, вдобавок, Вы можете показать такие веши, как портрет Григоровича, Льва Толстого, Шишкина, Суворина, Литовченко и т.д. и т.д., а нынче «Неутешное горе». И что меня всего более радует - что Вы все идете вперед и в развитии таланта и в силе мысли».
В августе 1884 года Крамской вернулся в Петербург. Лечение за границей не помогло: ему становилось все хуже. Он перемогался, не спал ночи от боли в сердце, от удушья, а наутро, чуть стихнет боль, пройдет тоскливая усталость, он снова возвращается к жизни, чувствует прилив сил, торопится работать. Иногда трудился он над портретами по пяти часов кряду.
25 февраля 1887 года открылась пятнадцатая передвижная выставка. Казалось, никогда еще не было на выставке столько превосходных картин: «Боярыня Морозова» Сурикова, «Дубовая роща» Шишкина, портреты Гаршина, Крамского, Глинки кисти Репина...
Крамской дал на выставку несколько портретов и среди них отличный портрет-астронома О. В. Струве. Случайно не успели привезти на выставку портрет Сурикова, который написал он недавно, и портрет Рубинштейна за фортепьяно в концертном зале.
Это была последняя выставка, в которой принимал участие Крамской, а через месяц у себя в мастерской он писал портрет доктора Раухфуса. Работал быстро, вдохновенно, вдруг покачнулся, упал с кистью в руке. И кисть Крамского провела последнюю черту вниз по неоконченному портрету.
в начало...
|
