Иван Крамской. Глава из книги Надежды Шер о художниках-передвижниках
Человек, который хотел иметь свое изображение, должен был долго - минут двадцать - сидеть перед аппаратом и не шевелиться, а для того чтобы он не шевелился, голову сзади плотно держала железная рогатка. Отпечатки получались мутные, слабые, их приходилось сильно ретушировать - подрисовывать, подправлять - и «разделывать» акварельными красками. Данилевскому понадобился ретушер. Он узнал, что в Острогожске есть любитель-фотограф Тулинов, и предложил ему работу. Сам Тулинов от предложения отказался, но взял работу для Вани Крамского - он был уверен, что тот с ней справится. Первые же фотографии, «разделанные» Ваней Крамским, «уважаемым Иваном Николаевичем», как назвал его Данилевский, привели фотографа в восторг. И все время, пока в городе стоял драгунский полк, Ваня неутомимо «разделывал» фотографии. Снимались все - и военные, и штатские; почти в каждом доме на комоде, покрытом вязаной салфеткой, красовалась теперь семейная фотография.
Полк ушел. Данилевский закрыл свою фотографию и тоже собрался уезжать. Уезжая из Острогожска, он предложил молодому Крамскому ехать с ним, обещал сделать из него хорошего мастера-ретушера, говорил о том, что «Иван Николаевич» увидит всю Россию, будет зарабатывать много денег. «Иван Николаевич», конечно, согласился, но надо было уговорить мать, чтоб она отпустила его. Наконец, после долгих уговоров, она сдалась - ей уже давно казалось, что писарь из Вани получится плохой.
2
Для молодого Крамского началась новая жизнь. «Наконец настал для меня последний вечер, - записал он - 12 октября 1853 года в свой дневник. - Я должен завтра выехать из города в Харьков. Последний вечер я провожу в кругу своих родных и знакомых. В последний раз я вижу знакомые предметы: комнаты, мебель, гитару. Картины обвожу грустным взором; вот одна из них, моей работы: «Смерть Ивана Сусанина»... Вот и табачница, коробочки и прочие безделицы, вот наконец и любимые мои книги: «Отечественные записки» и «Современник»... все, все я вижу в последний раз, и при этой мысли сердце болезненно сжимается...»
Уезжать из родного города с чужим человеком, в чужие далекие города, конечно, было немного грустно и, может быть, даже немного страшно. Но Крамскому было шестнадцать лет, а эпиграфом для своего дневника он взял такие значительные слова: «Начинаю жить!»
Начало оказалось невеселым. Ровно через месяц в дневнике появилась такая запись: «Много уже прошло времени с тех пор, как я в Харькове, а мне никогда еще не было совершенно весело. Не знаю, отчего это происходит; мне кажется только, впрочем, от того, что я своему... хозяину совершенно угодить не могу относительно разделки портретов. Но если судить совершенно по строгой справедливости, то ему никак невозможно угодить. Странный человек мой хозяин!»
Через несколько месяцев молодой Крамской понял, что учиться у Данилевского нечему, потому что он самый обыкновенный предприниматель, делец и до настоящего искусства ему нет никакого дела. Он твердо решил уйти от Данилевского, но по контракту обязан был отработать три года. Правда, годы эти не пропали для него даром. Он повидал много разных городов: Харьков, Орел, Тулу, Курск, Москву, Нижний Новгород, узнал новую жизнь, знакомился с людьми, очень много читал. О живописи он думал постоянно и не столько думал, сколько весь был охвачен чувством какой-то восторженной любви к ней. «О! как я люблю живопись! Милая живопись! Я умру, если не постигну тебя хоть столько, сколько доступно моим способностям...» - записал он в свой дневник в конце 1853 года, а на следующий день после этой записи еще: «Живопись я люблю почти до безумия, а пение? - А пение - как потребность человека, как средство для облегчения себя от тоски... Как пленительны все русские песни! Что же в них, в этих песнях?.. Грусть, тоска... О чем и какая?.. Я и сам не знаю... в них есть что-то такое, которое каждого русского человека сильно и безотчетно влечет... Не знаю, с чего это пришло мне сегодня в голову, только сердце мое встревожено каким-то воспоминанием прошедшего... О!., как я люблю мою Россию!., ее песни... ее характер народности...»
Так молодой провинциал из тихого, сонного Острогожска постепенно превращался в человека, который уже многое понял, начинал разбираться в людях, в окружающей жизни. Он часто думал о себе, о своем будущем; он говорил себе, что единственный путь его жизни - путь художника, для того чтобы быть художником, недостаточно только одних способностей, - надо много и долго учиться и быть образованным человеком, а он, «самоучка во всем», кончил всего несколько классов уездного училища.
Между тем отношения с Данилевским становились все хуже, и однажды, после бурной ссоры, Крамской ушел от него. Куда? Конечно, в Петербург, поближе к Академии художеств, к великим художникам. Что ждет его в столице? Об этом он не мог не думать, когда из Нижнего Новгорода на перекладных' добирался до Петербурга, подолгу терпеливо сидел на почтовых станциях, ожидая, когда сменят лошадей.
В Петербург Крамской приехал в конце 1856 года и поселился на Васильевское острове, где обычно снимали квартиры ученики Академии художеств. Он читал о Петербурге, представлял себе по рассказам, по иллюстрациям в книгах этот чудесный город на Неве, с его прямыми, как стрела, улицами, с Невским проспектом, с Эрмитажем, с изумительным архитектурным ансамблем Академии художеств, египетскими сфинксами на набережной Невы. Ошеломленный и восхищенный, он теперь часто бродил по улицам города, много раз был в Эрмитаже, но ни разу не зашел в Академию художеств - все не решался.
продолжение...
|